В воскресенье были похороны Чернодворова. Для сотрудников контора арендовала автобус. Жил Сергей (когда был жив) на окраине, место не самое удобное, поэтому первоначальный сбор предлагался в десять утра у места работы, куда и подали автобус. До места сбора Сущёв добирался, не забывая улыбаться. «Вот еду на похороны – и улыбаюсь,» – думал он невесело, – «Как всё стало перевёрнуто». В автобусе дурацкую улыбку можно было, слава Богу, снять. Не слава Богу, а К СЧАСТЬЮ – покривился Алексей на издевательский каламбур.
Вначале было отпевание в местной церкви. Гроб с телом покойного стоял посреди специальной залы на какой-то конструкции, названия которой Сущёв не знал. Чернодворов лежал, укрытый саваном – неподвижный и мёртвый. На входе Сущёву вручили зажжённую свечку с бумажным кружком поверх кулака – чтобы на руку не стекал воск. Народ вокруг гроба теснился, соблюдая некоторую почтительную дистанцию и сохраняя около него определённое свободное пространство. Все молчали или тихонько перешёптывались, так что слов Сущёв разобрать не мог. С его места ему неплохо было видно застывшее лицо усопшего – обескровленное, бледное. «Хорошо, что нет всяких бабок,» – подумал Сущёв. Эти бы непременно стали говорить: «Как живой!». Почему они всё время это говорят? Какое, к чёртовой матери, как живой?! Не бывает у живых лицо такого цвета. Бесит.
Он обратил внимание на свою неуместную раздражительность. Откуда она? Почему? Что именно его бесит? Уж точно не бабки – хотя бы потому, что их почти нет. А которые есть – вроде помалкивают. Понял! Все эти люди. Они не похожи на скорбящих. Почти все только изображают приличествующие случаю лица – как он давеча изображал улыбку. А сами ничего такого не чувствуют – ибо счастливчики. Кажется, даже конфузятся от этого – но оно сильнее них. Ндя.
Явились два священнослужителя в белых одеяниях, с кадилами. У старшего по чину – как это на глаз определил Сущёв – на шее была повешена длинная накидка – что-то типа узкого фартука. Сущёв откуда-то помнил, что называется сия штука «епитрахиль». Они расположились согласно известному им порядку и начали. Старший поп взмахнул кадилом и пропел: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков!».
Сущёв пытался вслушиваться и очень быстро провалился в транс. «Господу помолимся!» – выводили с хо́ров, он не видел, кто. Попы махали кадилами, паства (если можно было их так назвать) внимала, кто-то даже пытался вторить. Мысли уносились как река – о том, какой это всё фарс, как они все ничего не понимают. О том, что всё из-за проклятого счастья, которому они предаются и после предаваться продолжат.
«Можете попрощаться с покойным,» – объявил старший поп и Сущёв всплыл из своего транса. Все по очереди подходили к гробу и прикладывались губами к венчику на челе усопшего. Подошла очередь Сущёва. Он подошёл, положил пальцы левой руки на бортик гроба. Лицо Чернодворова выглядело спокойным и добрым, ни малейшего укора из него не проглядывало. «Прощай, Серёга. Ты был классный,» – прошевелил Сущёв губами. С обратной стороны глаз страшно давили слёзы, но он удержал. Приложился, как все, к венчику – не чувствуя в этом действии ничего сакрального – и вообще ничего.
Поп посы́пал тело землёй, гроб заколотили и отнесли в катафалк. Все поехали на Хованское кладбище. Подхоранивали в могилу к отцу. Погода благоприятствовала – было пасмурно, тепло и сухо. Первой горсть земли кинула вдова. Сущёв был один из первых. Взял из кучи левой рукой горсть сухой глиняной крошки – бросил. В фильмах это показывается как нечто душещипательное – а в жизни ничего, пусто. Земля и земля. Даже не земля – а грунт. В земле хоть какое-то чувство есть. А в грунте нет никакого. Бросил и бросил. В левой руке осталось ощущение сухости и нечистости. Достал носовой платок, обтёр – всё равно не то. После будет возможность помыть.
Потом были поминки. В местном ресторане с дурацким названием «Заря». Все расселись и начали есть. Время от времени поднимались разные люди – родственники, сослуживцы, какие-то одноклассники – и говорили поминальные речи – всё то, что обычно говорят в таких случаях. Когда тянуть было уже неприлично и его не первый раз уже об этом попросили, Сущёв тоже поднялся и произнёс свою:
– С Серёгой можно было поговорить, он был интересный. Это не часто встретишь. А ещё он был оптимист. Сам он это, конечно, не признавал, всегда старался быть рациональным. Знаете, как он говорил? «Пессимист носит чёрные очки, оптимист – розовые. А мир следует видеть без очков – таким, какой он есть». И смеялся над тем, как всех везде учат быть оптимистами. Помните эту иллюстрацию про оптимиста и пессимиста? Что пессимист пьёт в фешенебельном ресторане дорогой коньяк и морщится – клопами пахнет. А оптимист в тюремной камере давит клопа и улыбается – коньяком пахнет. Я очень хорошо запомнил, как Серёга мне раз растолковал: из этого же, говорит, прямо следует, что по жизни гораздо выгоднее быть пессимистом – потому что пессимисты пьют в ресторанах дорогой коньяк, а оптимисты греют нары. Это было смешно. Но при всём том сам он был именно оптимистом: во всём видел в первую очередь хорошее и хорошего ожидал. И к людям это относилось в первую очередь. Во всех он видел хорошее, людям доверял. А в случае чего, ошибку умел простить и дать ещё один шанс. Наверное, нам особо некогда было задуматься, насколько для всех нас это было ценно. Насколько нам по жизни помогал тот оптимизм, которым Сергей нас невольно заряжал. Да и сам он помогал. Для него подчинённые были не просто подчинённые, а свои люди – в некотором смысле родные. Он мог быть строгим, но в обиду нас не давал – как идеальный командир. И лично я буду это помнить.
Сущёв поднял в характерном жесте свой бокал с соком и сел.
– Молодец, хорошо сказал, – похвалил его дядька в летах, с седыми косматыми бровями, сидящий от Сущёва через одного, кто-то из родственников.
Невдалеке поднялась тучная женщина тоже на возрасте:
– Вот молодой человек замечательно сказал. И я хочу добавить. Серёжа всегда был умницей! Я его двоюродная сестра и видела его ещё маленьким. Они часто у нас гостили. И ему всегда всё было интересно. Другие дети просто играют, а Серёже всё время нужно было узнать: «А почему?», «А как?», «А где?». Однажды мы проезжали в электричке рядом с какой-то фабрикой. И там из трубы шёл белый дым, такой густой. Серёжа увидел и сказал: «Вот кто облака пускает!». Как мы тогда смеялись! И сын у него такой же! Оль, ты только не обижайся, – она обратилась к вдове, – Но Мишка похож на Серёжу, а не тебя. Копия Серёжа!
– Да я ничё!, – согласилась Ольга, согласно кивая и улыбаясь, – Да, Миша в основном в отца. От меня самая чуточка.
И все принялись обсуждать, как Мишка (который тоже был тут) похож на Сергея и как это хорошо. Все кивали, радовались, улыбались. Обстановка больше походила на чей-то день рождения, а не поминки. Сущёв смотрел на это и ему всё нестерпимее хотелось отсюда скорее уйти. Уйти – чтобы не видеть этих людей, этих лиц, их оскорбительной безмятежности. Но нужно было досидеть. К концу мероприятия он был эмоционально совершенно изнурён.
Инна это сразу же заметила, когда он приехал.
– Лёш, что случилось? Ты в порядке? – спросила она встревоженно.
– Я в этом не уверен.
– Что случилось?
– Ничего.
– А что тогда?
– Похороны, поминки, все эти люди. Счастливцы чёртовы. Такое ощущение, что я там был единственный, кому его жалко. Я. Я! Который. Который… Даже вдова – и та траур по большей части только изображала. Это неправильно. Всё с ног на голову. Перевёрнутый мир.
– Лёш. Я тебя люблю, помнишь? – она к нему прильнула и крепко обняла.
– Да, спасибо.
– Я не могу тебе сказать «Не расстраивайся». Но хотя бы не расстраивайся так! Всё равно в прошлом ничего не поменять – как ты меня всегда учил.
– Да, ты права, не поменять. Но это вонючее счастье… Надо положить ему конец. Только я не знаю как.